Предплечья её заголились. Я осторожно коснулся языком свежей татуировки в виде рваного укуса. На вкус, на ощупь контуры были как засохшие нитки.

– Шероховатая почему-то… – удивился.

– Заживает, – Алина натянула рукав. – Не облизывай её…

– Не буду, – вздохнул. – Я сказал, что кладбище похоже на перрон, с которого поезда отбывают в вечность.

– Понятненько, – улыбнулась. – Мне импонирует твоя крепнущая день ото дня образность. Хотя точнее было бы про Байконур вечности, откуда ежедневно стартуют мёртвые космонавты в капсулах-гробах. Ослабь на минутку свои объятия, присядь и поговорим.

Я послушно опустился на диван рядом с Алиной.

– Что тебя конкретно беспокоит? – начала она участливо. – Только честно.

– Говоря начистоту, кладбище – это не совсем та работа, о которой я мечтал.

– Ну а кем ты хотел быть? – похмыкала. – Лётчиком?

– Нет, у меня с детства близорукость. Просто, по-моему, хуже кладбища только морг.

– Ты боишься?

В голосе Алины не чувствовалось издёвки, но вопрос всё равно прозвучал как утверждение.

– Это не страх, – с достоинством возразил я, – а защитная реакция психики. – Вдруг спохватился, что это выглядит, точно я выискиваю поводы дать задний ход. – Только не подумай, что я отказываюсь от своих обещаний. Мы договорились, и я буду тебе помогать. Но ты попросила ответить откровенно. Сама посуди, какому нормальному человеку захочется ежедневно наблюдать смерть и чью-то скорбь?

– Люди разные бывают, – повела плечиком Алина. – И, честно говоря, Володя, нужно сильно постараться, чтобы видеть на кладбище исключительно смерть и скорбь.

– А что же, по-твоему, там можно ещё увидеть?

Она широко распахнула глаза, будто ей и вправду что-то такое предстало:

– Да много чего: хмурое небо до самого горизонта, белую бесконечность кладбищенских аллей, памятники под серебряным покровом забвения, кресты в нахлобученных снежных шапках. В общем, – заключила, – элегия в чистом виде.

По её тону я не мог понять, говорит она серьёзно или же дразнит меня. Вертелось на языке, что легче лёгкого рассуждать о кладбище, находясь на безопасной от его мрачных чар дистанции, но вместо этого я сказал:

– Может, у тебя просто нервы крепче.

– Догадываюсь, о чём ты сейчас думаешь, – снисходительно сказала Алина. – Но поверь, я довольно часто бывала на кладбищах. Даже слишком часто, и поэтому знаю, что говорю. В своё время мы в Москве на Ваганьковском регулярно тусили.

– Это как?

– Выпивали, колобродили среди могилок, устраивали всякие некропрактики собственного сочинения, пытались взаимодействовать со злом. Самой не верится… – слово бы удивляясь, покачала головой. – Но вот что я тебе скажу с высоты моего скромного опыта. Скорбь на кладбище, безусловно, присутствует, но носит ну о-о-очень локальный характер. А вот со смертью там реально туго. Зато в огромном количестве можно обнаружить останки смыслов.

– Какие останки? Каких смыслов?

– Преимущественно смыслов жизни – их там сотни и тысячи, и все спрессованы до габаритов надгробной плиты, – Алина мазнула ладонью по внутренней стороне бедра, где под джинсами располагалась татуировка в виде могильного камня с буквами “R.A.R.” и эпитафией Сумарокова.

– Не “R.I.P.”, но “R.A.R.”! Архив, сжатый до имени и дат. Конечно, кладбище может побыть и территорией смерти, но в пространстве отдельно взятой рефлексии. Всерьёз думать, что на кладбище обитает смерть, – тут она улыбнулась, – столь же наивно, как верить, что в Диснейленде живёт сказка. Детишки – ладно, им позволительно, пущай верят, но ты ведь не ребёнок и догадываешься, что Диснейленд – это сугубо коммерческий проект, парк развлечений в виде макета мира мультипликационных фантазий…

Я слушал её, предвидя, что через несколько минут от моих обывательских сомнений не останется и камня на камне. При этом Алина явно не ставила себе целью переубедить меня или же успокоить. Она всего лишь привычно раскатывала бульдозером эрудиции возникшую на её пути помеху.

– И кладбище – тоже макет, эдакий Deathнейленд, – Алина максимально отчётливо выделила свистящее английское “с”, – парк особых развлечений с головокружительными аттракционами скорби, павильонами прозрений, площадками откровений, каруселями воспоминаний. Там тебе и холод, и тлен, и забвение с тишиной. И каркающий ворон на чугунном кресте в качестве декорации.

– Понимаю, о чём ты говоришь… – степенно начал я.

– Уверена, что нет, – перебила Алина. – Иначе бы не было этого разговора. Вот что такое мёртвое тело? В первую очередь форма. Объём, который раньше имел одно содержание – жизнь или душу, а потом вдруг внезапно опустошился или же наполнился чем-то принципиально другим. Загляни на досуге в свою суперкнигу, – Алина, не оборачиваясь, небрежным кивком указала на столик, где пунцовел тиснёный бок энциклопедического словаря, – и почитай, что такое формализм, ибо кладбище – монумент ему. Что, по-твоему, является содержанием мёртвой человекоформы?

– Смерть?

– На первый взгляд логично, – согласилась Алина. – Вот только что она из себя представляет, смерть? Не структура и не хаос. Снаружи всех измерений. Помнишь, когда катались в Москву и слушали Летова? О чём он пел-то, Егорушка? Прыг под землю, скок на облако!..

Я ещё не понимал, куда она клонит, но мне вдруг головокружительно подумалось, что холодная ночная трасса, бормочущее Алинино отчаяние, электрическое марево и неон новостроек вдоль Варшавского шоссе, голос из динамиков, надсадный и хриплый, – всё это происходило в какой-то другой, не моей жизни. А ведь с того момента прошло всего-то чуть больше месяца. У меня тогда ещё был старший брат, пусть пыльная, но зато хорошо оплачиваемая работа, “нолики”, “льдинки” и “дверцы” из бетона. И главное – было время образумиться, сложить манатки и побыстрее убраться в Рыбнинск…

– Помню… – пробормотал я.

– Покойник – это не форма смерти. И смерть – не содержание покойника. А все смыслы, включая сопутствующие нев-розы, люди нагородили, отталкиваясь сугубо от бездыханного тела, гроба, могилы, памятника. На кладбище по факту не смерть, а голый формализм, созданный живыми вокруг непостижимого таинства. А в морге – сплошной формалин…

– Наверняка ты права, – я согласился. – Но отчего же люди испытывают тревогу на кладбище, если там только пустые формы? Дураки они, что ли?

– Такова природа человека, его онтологическая потребность тосковать, тревожиться. И я, кстати, не утверждала, что кладбище полностью безопасно. Иначе с чего бы вся индустрия хоррора столько веков паразитировала на могильной тематике? Я лишь хотела сказать, что смерти нет нигде, включая места компактных захоронений. И при этом она везде и во всём. Утром, когда ты завёл романтическую шарманку про поезда вечности, то сказал, что на кладбище по-другому ощущается время. Это субъективно, но верно. К примеру, в горах, на высоте, где воздух сильно разрежён, случается так называемая высотная гипоксия, в простонародье – кислородное голодание. В этом состоянии у людей отмечаются галлюцинации, тревога, страх, паника. А вот на кладбище с большинством случается… – Алина вдохнула и выдохнула носом, словно восстанавливала дыхание: – Кладбищенская гипохрония! Вот ты, например, считаешь, что у тебя два времени: биологическое и вспомогательное, которое обычные люди называют реальным. Никита тоже так думал…